рояль, возле которого проводила все свободное время в летние месяцы.
Занятия шли успешно. Её часто слушал доктор Роговин. Находил, что она не теряет попусту времени. Нина и сама чувствовала, как крепнут её пальцы, как всё легче и легче даётся ей то, что вначале не получалось.
Но теперь было не до рояля. Четвертый день крышка его пылилась в закрытом на замок клубе. Настали горячие дни, и Нина без устали работала наравне с другими.
Нужно было принимать, мыть, перевязывать раненых, распределять по палатам.
В один из этих дней, вскоре после обеда, когда Нина с санитарками хлопотала возле очередной партии раненых, её вызвал начальник. Нина направилась к нему в кабинет. Она была уверена, что Семен Яковлевич собирается выговаривать ей за молчавший рояль.
«Какой же неугомонный человек! — думалось Нине. — И теперь…»
Но по пути ей сказали, что начальник ждет её возле операционной. Впрочем, Нину и это не удивило. Подполковник медицинской службы Роговин был начальником, который меньше всего сидел у себя в кабинете.
Роговина она застала старательно моющим руки. Он был в халате и, видимо, готовился к операции, за которые брался только в особо серьёзных случаях.
Нина доложила. Подполковник обернулся не сразу, а когда взглянул на неё, Нина поняла по его лицу, что случилось что-то очень серьёзное, и сердце её замерло.
— Садись, — начальник молча указал глазами на белую табуретку. — И спокойно… Только что к нам привезли твоего отца. Положение весьма тяжёлое. Я сделаю всё, что умею. Но я тоже только смертный… Он знает, что ты здесь, и находится в полном сознании. Я хочу, чтобы вы увиделись до операции. Две минуты, не больше. Понимаешь меня? — Он умолк, оглядывая намытые руки. — М-да. Обещал я тебе встречу, но не думал, что она будет такой. Идём.
Когда они вошли в операционную, лежащий на столе полковник приподнял голову навстречу дочери, и улыбка мелькнула на его смертельно бледном лице. Только знакомым чёрным блеском горели глаза.
— Ну, вот мы и встретились, — сказал он. — Не послушала, значит, меня.
— Я не могла иначе, — сказала Нина.
— Знаю. Молодец. — Он помолчал и продолжал, превозмогая боль: — Мать не обижай больше. Она теперь одна.
Нина жадно глядела в глаза отцу. Она отлично держалась. Слёз не было.
— Я музыкой занимаюсь, — почему-то сказала вдруг она.
— И правильно, — полковник кивнул.
— Ты поправишься, тогда будем вместе…
— Как врачи… Если починят… Может, ещё и повоюем. — Он повернул лицо к начальнику госпиталя, который стоял с поднятыми перед собой руками. — А ты чудодей, Роговин. Мне легче. Правда, легче… Да, вот ещё, — продолжал он, опять уже обращаясь к дочери. — Хотел тебе сказать… У меня там адьютант был. Я вас всё познакомить хотел. Боевой парень, Ребриков Владимир. Тоже из Ленинграда. Так вы уж, если что, сами…
Роговин взглянул на Нину. Пора было уходить.
Но полковник сделал усилие, чтобы приподняться.
— Жаль, начальника штаба нет, — проговорил он. — Ну, да ведь там вперёд идут. Ты ему передай, доктор. Скажи, дивизию нужно беречь, очень беречь. Людей, главное… Скажи, чтобы Володьку-адъютанта наградили. Молодец он, заслужил!
Лицо его вдруг исказилось от боли. Он широко раскрыл глаза:
— Делайте что хотите, но спасите мне жизнь! — и в бессилии уронил голову.
— Маску! — приказал Роговин.
Нину вывели из операционной. Её не оставили и в комнате рядом.
Когда в коридоре появился Семен Яковлевич, было трудно что-либо прочесть на его лице.
— Мы сделали все, что могли, — сказал он Нине. — Может быть, даже больше, чем могли.
Полковник Латуниц умер, не приходя в сознание. Рана оказалась смертельной.
Он умер, так и не побывав больше в родной дивизии, не дождавшись переданного на следующий день приказа Верховного командования, где говорилось, что в боях за прорыв обороны на Миусе отличились войска полковника Латуница, и Родина благодарила его.
6
В ту же ночь весть о смерти Латуница достигла штаба дивизии.
Оперативная группа снова передвигалась вперед. Ребрикова вызвал начальник штаба, теперь заменявший комдива. Сумрачный, ссутулившись, сидел он в машине. Был небрит и сер от бессонных ночей.
— Поедешь хоронить вместе со «стариком», — сказал он Ребрикову. — Сборный взвод из частей я велел собрать. Клепалкина возьми. Когда вернёшься — решим, что дальше с тобой делать. Может, в академию держать поедешь? Есть возможность.
— Я воевать буду, — ответил Ребриков.
— Твоё дело. Тогда на батальон. Приказ завтра отдам. Вернёшься и пойдешь в часть.
Он тронул за плечо Садовникова. «Виллис» вздрогнул и сразу набрал скорость. Ребриков смотрел ему вслед: непривычно было видеть на месте полковника другого.
С утра стали сходиться в штаб дивизии делегаты от частей на похороны комдива. Это были солдаты, помнившие дни, когда впервые появился он в дивизии. Иных Латуниц знал в лицо, кое-кому вручал медали. Другим приходилось нередко бывать с ним рядом. Подтянутые, в старательно выстиранных гимнастерках, в надраенных кирзовых сапогах, молчаливые и сумрачные, приходили они к Ребрикову, вытянувшись докладывали о том, что прибыли на проводы полковника.
В полдень подошел тяжёлый «студебеккер». В кузове краснела свежевыкрашенная пирамида с латунной звездой на верхушке.
В машину погрузились солдаты и лейтенант. Ребриков сел в кабину. Заместитель комдива уехал в Новочеркасск ещё с вечера.
Ехали той самой дорогой, по которой ещё так недавно Ребриков с комдивом неслись вперёд. Каким же тогда счастливым казался этот путь мимо шахт с серыми пирамидами терриконов, мимо бурно зеленевших хуторов! Каким же печальным он был теперь!
В Новочеркасск въезжали через территорию разбитого завода. Молчали безлюдные почерневшие кирпичные громады. Словно скелеты гигантских чудовищ провожали машину обгорелые каркасы заводских цехов.
Солнце уже клонилось за горизонт, когда въехали в город. Не без труда отыскали госпиталь.
Их уже ждали. Времени до темноты оставалось мало. На дворе собрались военные местного гарнизона, ходячие раненые, госпитальный народ. Среди защитных гимнастерок белели медицинские халаты.
Комдива Ребриков так и не увидел. Длинный, уже заколоченный гроб вынесли из дверей госпиталя, поставили на дно кузова за пирамидой. Сверху на обтянутый кумачом гроб положили знакомую фуражку с маленьким козырьком.
Лейтенант, командир комендантского взвода, дал команду. Оркестр грянул «Павшие братья…». Качнулся, медленно двинулся вверх по узкой пыльной улице фронтовой грузовик, за ним тронулась печальная процессия.
Ребриков затерялся в группе военных. Трубные звуки похоронной музыки будили живые воспоминания. Одна за другой памятные картины вставали перед Ребриковым. Вот ветреным осенним днём они переплывают Волгу на стареньком пароходике. Латуниц стоит на носу. Пристально вглядывается в очертания разбитого города. Вот — зима, маленькая хатенка, что попалась по пути. Они проголодались. Втроём с шофером едят печёную
